Одна ночь из жизни береговых чукчей 2

Смеркалось. Горизонт был девственно чист, воздух прозрачен. Температура за бортом.. давление...в норме... Космический вельбот "Капитан Капитаненко", подгоняемый соленым бризом, стремился навстречу береговой кромке, возвращаясь из далекой страны Оз, где, как в песне поется "девочки танцуют голые, где дамы в соболях". Капитан со своим бесстрашным экипажем шел из Нома курсом "nah osten", с грузом "корейской особой", чая и манильской пеньки. Пеньку взяли для прикола, так как никто не знал, для чего она предназначена, но Капитан сказал, что каждый уважающий себя корабел должен хоть раз в жизни принять на борт груз этой самой пеньки. Спорить с ним было бессмысленно и теперь зверобои угрюмо сидели согласно штатному расписанию и подсчитывали в уме, скольких же декалитров "корейской особой" стоила им очередная блажь Капитана. К тому же отплытие было омрачено инцидентом. Вездесущий Кум (Куманюк) еще в прошлую поездку, шатаясь по задворкам Нома, свел знакомство с каким-то одноглазым хлыщом, который после совместного распития напитков раскрыл душу Куму, и тот узнал, как тяжело одноглазым на свете живется. Практичный Кум предложил хлыщу свой левый глаз в обмен на три пузыря "корейской особой" и "грин карту". В этот приезд Кум нашел хлыща, получил причитающееся и отправился с ним в частную клинику доктора Мертваго. Его хватились перед самым отплытием; Капитан проявил недюжинные задатки сыщика, и вычислил Кума в тот самый момент, когда его уже нечувствительное к боли тело окружили люди в белых халатах с блестящими ножиками в руках. Зверобои нагнали такой жути на медперсонал и местных "секьюрити", что им были выданы: спящее тело Кума; его личные вещи, среди коих был обнаружен сокрытый гонорар; одноглазого хлыща. Хлыща Капитан накормил мелко нарубленной "грин картой", за моральный ущерб в безакцептном порядке снял с него золотые часы швейцарского производства, и обозвав его циклопом, отпустил с богом. Потом Капитан принялся за Кума. После интенсивной терапии Кум ожил и сразу понял, что не благоденствовать ему остаток дней своих в прекрасной стране Оз. Ближайшая перспектива еще более удручала. Капитан в самых ярких выражениях торжественно пообещал Куму, что по приходу в родной поселок с радостью вырвет ему не только глаз, но и все остальное, что тот сам пожелает. "И зачем было переться в такую даль, дорогой!", - кричал в возбуждении Капитан, описывая энергичные блестящие круги ножом в опасной близости от окуляров Кума...

И не знали отважные мореходы, что в родном поселке люди были уже на грани голодной смерти. Была съедена вся парфюмерия, опустошены баночки клея "БФ". Оставалась одна противная "тормозуха", которую сколько ни готовь, а она, оказывается, все не готова.

...Гопанюк чувствовал, как подступает старость. Она наваливалась сзади, из-за спины, висла непосильным грузом на плечах, отчего дрожали ноги, а временами даже руки. Полупрозрачными ладошками она закрывала ему глаза, как будто спрашивала - "угадай, кто?". В глазах все плыло, Гопанюк на секунду застывал, а потом орал: "Кто же еще? Уйди на хер!". Иногда это случалось так неожиданно, что окружающие не на шутку пугались и колотили Гопанюка чем попало, а особо нервных била падучая. Единственная после "корейской особой" радость в жизни, родной сынуля, который планировался как надежа и опора в старости, оказался дефективным. Гопанюк жаловался соседям:

- Не пьет, зараза, совсем!

Соседи сочувственно переспрашивали:

- Совсем-совсем?

Гопанюк убито соглашался:

- Совсем-совсем.. Зараза... - и пускал слезу по корявой щеке.

И все же Гопанюк питал тайную надежду, что это возрастное и пройдет. Еще с утра он наладился с сынулей в тундру посидеть в засаде на старых тропках, авось кого и встретит невзначай! Надо было передавать ремесло, колоссальный опыт, весь труд жизни в молодые руки. Выбрав к вечеру место, что в старые добрые времена было побойчей, он показал сынуле, как правильно разместить профиля: чуть в стороне от дороги, на фоне муляжа 4х местной палатки. Профиля были особенные, Гопанюк сам их придумал. Эти, из последней серии, он назвал "бухающий геолог". Три профиля, установленные в кружок, изображали собой тундровую идиллию: сидят люди, и запрокинув голову, пьют спирт, а может даже "корейскую особую". Расчет был прост: увидев такую картину из проезжающего вездехода, волейневолей повернешь к ним, дабы разделить трапезу. Остальное, как говорится, дело техники. А техника у Гопанюка была хорошая.

Установив профиля, Гопанюк с сынулей завалился в скрадок, приказал без команды не стрелять, и предался воспоминаниям о той поре, когда он был молодой и сильный, никаких засад с профилями не устраивал, предпочитая охотиться нарыском. Да и движение, что говорить, было куда более интенсивное, нежели сейчас. Вездеходы сновали тудасюда, тудасюда - Гопанюк даже на развод оставлял, не хищничал.

Всему виной кризис, так в поселке говорили. Что это такое, Гопанюк не знал, но представлял себе кризис как большой бронированный вездеход с мощным вооружением и без окон (он видел такой однажды, пытался взять, но еле ноги тогда унес), одушевленный и абсолютно непьющий, как сынуля родной, растак его через коромысло. Гопанюк лягнул сынулю и тепло посмотрел на него:

- Слышь, сынок...

- Да, папа? - отозвался сынуля. Он втайне мечтал быть банкиром, и оправу от очков не снимал даже на ночь.

Дрожащими руками Гопанюк извлек из-за пазухи пузырек с мутной жидкостью - последние капли живительной влаги, собранные всем поселком, "чтобы оптику протирать", как для солидности говаривали старейшины.

- Давай, сынок, за удачу? - заискивающим тоном предложил Гопанюк.

- Не буду! - надменно процедил сынуля.

- Убью... - с отчаянием прошептал Гопанюк и вдруг заорал:

- Кто же еще? Уйди на хер!

Истолковав фразу отца на свой манер, сынуля с готовностью подорвался, чтобы бежать в поселок, но тут пелена перед глазами Гопанюка прошла, и он железной клешней поверг сынулю на тундру:

- Уж и пошутить нельзя...

- Папа, вы же знаете, у меня больные нервы! - взвизгнул сынуля.

- Все от трезвости твоей беспробудной - резонно заключил Гопанюк и надолго замолчал.

...Швартовались в странной тишине и полном одиночестве. Капитан взглянул на трофейные часы - 24 : 00. Вплоть до возвращения на всякий случай был установлен комендантский час с двух до пяти ночи, и тем не менее на берегу было пустынно.

- Жутковато что-то! - сказал Лысый (Лысенко) и добавил:

- Кэп! Разрешите выпить!

Новое слово очень ему нравилось, Лысый его в Номе услыхал.

- Ты мне этого Кэпа брось - недобро глянул на него Капитан. Он боролся за чистоту родного языка - А выпить разрешаю... Лыс...

Выпили, прихватили с собой ящик "корейской особой" и неспешно стали подниматься по косогору к хижинам. Проходя поселковую свалку, Демон (Демоненко) заметил криво стоящий щит с буквами. Надпись гласила: Внимание!

В районе свалки зарегистрированы случаи

нападения бакланов на людей! Будьте бдительны!

Под надписью помещалось стилизованное изображение какого-то дятла в германском шлеме и с папироской в клюве. Щит был забрызган кровью и коегде пробит пулями. Зверобои обступили его со всех сторон, внимательно разглядывая. Полукровка Рататыргин мазанул пальцем по кровяному пятну и зловеще выдохнул:

- Свежая...

Выпили еще раз и двинулись дальше. На подступах к первой хижине был обнаружен человек. Человеком его можно было назвать лишь по форме, но отнюдь не по содержанию. Он сидел посреди дороги, обхватив распухшую голову дрожащими руками и чтото бормотал. Когда старик Кагьек дотронулся до него, человек страшно закричал и повалился навзничь, дрыгая ногами. Трое зверобоев навалились сверху и с трудом оторвали ладони от его лица. Оказалось, что человеком был не кто иной, как руководитель местной ячейки подмосковного клуба моржей Лох (Лахтаков). На кличку Лох не обижался (дитя природы!), находя в этом нечто библейское, ветхозаветное. С трудом разжав Лоху челюсти, Капитан стал потихоньку лить туда из бутылки. Жидкость, исчезающая в Лоховом горле, издавала звук попавшей на раскаленную печную конфорку воды. Постепенно интенсивность звука стала падать и началось нормальное журчание. Мышцы Лоха расслабились, потом он ухватил бутылку сам и так держал, пока она не иссякла. Лох отбросил бутылку прочь и угодил Лысому прямо в голову. Лысый с рыком бросился на снайпера, но был пойман сзади за плечи и руки. Лох прохрипел:

- Поднимите мне веки...

Веки ему подняли, подхватили под руки и повели к хижине, на фасаде которой был прибит огромный плакат с надписью: Вы в гостях у товарища Лахтакова!

Зашвырнув Лоха вглубь жилища, процессия направилась дальше.

... Гопанюк заснул лежа в засаде, чего с ним раньше отродясь не случалось. Сон Гопанюка был краток, но крепок. Ему снились удивительные вещи.

Сон Гопанюка.

...Снилось Гопанюку, что он вовсе не спит, а чутко и сторожко бодрствует. Все слышит, все видит. Слышит он приближающийся гул мощного двигателя, видит пучки света от фар надвигающейся машины. Вот фары высвечивают в полумраке притаившихся в ночи "бухающих геологов". От неожиданности вездеход (большой ГТТ - мечта любого охотника!) взрывает тундру и становится как вкопанный. Рядом с Гопанюком лежит вздрагивающий от возбуждения сынуля. Вот он резким движением срывает "очки" и приникает к прицелу СКС-а. Гопанюк в сгустившейся от близости горящих фар темноте нащупывает руку сынули и пожимает ее, не торопись, дескать! Двери кабины откидываются, из них показываются люди. Их грудные мишени четко очерчиваются на фоне неба. Почемуто Гопанюк чувствует, что в салоне людей нет. Их всего ДВОЕ! Гопанюк шепчет сынуле:

- Ты правого, я левого... Салют!

...А потом они распахивают двери в салон вездехода. Господь наш Еврагыргын, сколько же нужного товару для жизни общины береговых чукчей! Нука, попробуем, что в этом сосуде? Корейская, она, родимая! Но чу! Что это за бульканье раздается рядом? Это же... Не может быть! Сынуля! Большими глотками он пьет ее! По усам течет! И в рот, понимаешь, все равно попадает! А чего ее жалеть? Вон ее сколько! Весь салон, да под завязочку. Давай, сынок, наяривай, я верил в тебя. Ишь, как хлещет. Аж скрежещет в глотке у него, лязгает, как гусеничные траки. Сынуля допивает бутылку, блаженно улыбается и вдруг хватает Гопанюка за ухо, больно кусает и скулит...

От резкой боли Гопанюк проснулся и ошалело завертел головой. Сынуля действительно скулил, вцепившись мертвой хваткой папаше в ухо. Ему было страшно настолько, что он потерял контроль надо всеми процессами своего организма, и тот бесконтрольно творил, что хотел. Такого сынуля не видел никогда! Конечно, перед охотой он прослушал курс лекций и получил инструкции, ясное море, но косная речь Гопанюка не могла передать и малой толики великого и ужасного зрелища, открывшегося очам сынули. В ночи, блестя огнями и рыча аки раненый медведь-убийца, на сынулю надвигался ледокол - не ледокол, танкер - не танкер. Сынуля впал в состояние аффекта. В результате чего Гопанюк лишился половины мочки уха, а сам сынуля - передних верхних резцов, что, правда, вывело его из транса. Гопанюк понял - вот оно, свершилось. Он нагнулся к уху сынули, чтобы прошипеть первую команду, но тому пришло в голову, что папаша желает отомстить. Что ж, это его право, но сначала сынуля лишит его двух передних зубов! Извернувшись, сынуля звезданул Гопанюка прикладом в зубы, после чего покорно подставил ухо. Гопанюк такого прихода никак не ожидал, и сидя в окопе на заднице, очумело хлопал глазами, теряя драгоценное время. Наконец он решил отложить разборки на потом, с трудом поднялся, и рискуя быть услышанным, но не рискуя приближать лицо к сыновнему уху, вполголоса скомандовал:

- Товсь!

Сынуля смутно чувствовал, что где-то что-то накосячил, поэтому счел за благо повиноваться (пока). Он покорно прильнул к ложу карабина. Гопанюк продолжал:

- Салют в честь гостей по моей команде!

Между тем в поле зрения водилы ГТТ (а это был именно ГТТ) попали "бухающие геологи". Рванув гусянами почву, вездеход замер. "Как во сне", - мелькнуло у Гопанюка в голове. Из кабины показались двое...

В центральной хижине (недвижимая собственность Капитана) дым стоял коромыслом. Ящики "корейской особой" высились до небес. Капитан был недоволен - почву уже раскачали будь здоров, а груз не закреплен! Уже двоих послал за морским рассолом - как в черную дыру, Келе их разорви. Рядом сидел Демон и охмурял юное создание по имени Эвелина Рудольфовна Бледанс зажигалкой "Зиппо". Он резко проводил рубчатым колесиком по грязным джинсам и вспыхивал огонь, вызывая восхищенный вопль Бледанс. Эвелина тянула руки к совершенному воплощению человеческого гения (к зажигалке, конечно, а не к Демону), но Демон зажигалку прятал и принимался нашептывать чтото ей на ухо. Бледанс краснела и бочком отодвигалась от Демона, тогда он доставал зажигалку и все повторялось. Большинство из флагманского экипажа почивало на лаврах сном праведников. Непохмеленная часть населения все прибывала. По распоряжению Капитана были организованы три спасательные поисковые экспедиции, которые шныряли по поселку в поисках жертв разыгравшейся трагедии. Найденных сволакивали в центральный штаб службы спасения, где несчастные попадали в заботливые руки поправленных сограждан. Людей находили в самых неожиданных местах. Всех до одного старейшин обнаружили, например, на поселковой свалке, где они, уже порядком загаженные птичьим пометом, тихим пением призывали на свои кости баклановубийц, несущих легкую по сравнению с муками похмелья смерть. Активистов из местной ячейки подмосковного клуба моржей нашли на берегу лежащими в воде - они утверждали, что в воде ломки переносятся легче. Троих обнаружили в леднике приготовившимися к погружению в анабиоз. Ну и так далее.

По мере окончания спасательных работ можно было подвести первые итоги. Загнулись двое. Фельдшер Лоботомищенко (Лоб) определил как причину смерти (от тормозухи в зобу дыханье сперло - асфиксия), так и время ее наступления (примерно за двадцать минут до швартовки "Капитана Капитаненко"). Двое, а именно Кум и бухгалтер Циффер (просто Бух, чистокровный потомственный береговой чукча, между прочим), пропали без вести. За Кума никто не волновался - Кум пропадал без вести регулярно, и без такой веской причины пропасть, какая была у него нынче, а вот у Буха был больной желудок, и по рассказам очевидцев он переносил тяготы лишений тяжелее всех, пожалуй. Остальные, хотя и крайне истощенные, были налицо, их жизни уже ничто не угрожало.

- Дешево отделались - резюмировал Капитан и распорядился поиски Буха продолжить.

Мертвых передали старому Рататыргину, шаманурасстриге для захоронения по закону предков и на время забыли о них. Время было думать о живых.

Гопанюк долго и безуспешно пытался взломать дверь в салон вездехода. Странная дверь не имела ни навесного замка, ни замочной скважины для замка врезного. Он уже весь упрел, такие нагрузки не каждый молодой... Кстати, о молодом. При первых звуках салюта сынуля шмякнулся на дно окопа и перестал реагировать на внешние раздражители типа папиных кирзачей. Наконец Гопанюк вспомнил, что в салон ГТТ можно проникнуть через кабину. Увиденное в салоне повергло Гопанюка в уныние. На ящиках, громоздящихся в салоне, было написано незнакомое и малообещающее слово "Potatos". Гопанюк хмуро пнул один ящик. В нем радостно звякнуло стекло. Еще не веря своим многострадальным ушам, Гопанюк растерзал ближайшую коробку. Бутылки с "корейской особой" со звоном посыпались на пол. Схватив одну, Гопанюк сорвал пробку и хотел было уже засандалить, но вдруг остановился. Ведь сон сбылся почти один в один. Может, и сынуля выпьет? За удачу? Гопанюк выскочил из вездехода.

- Сынок!

- Да, папа? - отозвался из окопа сынуля, опасливо распрямляясь.

Гопанюку хотелось сказать так много хороших, добрых слов, что он помолчал пару сек, а потом брякнул:

- Давай, сынок, за удачу!

- Не буду! - безапелляционно отрезал сынуля и отвернулся.

Гопанюк изменился в лице. Он бросил в окоп бутылку, как гранату, затем снял с плеча карабин, и клацнул затвором:

- Нет, будешь, зараза! Бери и пей!

- Не буду. Банкиры не пьют - уже потише сказал сынуля.

- Банкиры кризис делают. Я убью в тебе банкира! Я тебя породил - я тебя и убью! - крикнул Гопанюк и вскинул карабин.

Сынуля был любитель книжки полистать и слыл в поселке знатоком литературы российской и стран СНГ. Чтото в папашиной фразе смутно напомнило сынуле некий неблагоприятный исход, постигший героя после аналогичных слов. Поэтому он не стал искушать судьбу, поднял бутылку и поднес ко рту. Воображая себя на приеме в Доме Правительства с бокалом легкого "Мартини" в руке, сынуля чопорно кивнул Гопанюку и напыщенно произнес:

- За наш успех!

Старина Рататыргин в сопровождении добровольной помощницы Эвелины Бледанс выдвинулся в направлении священной сопки Корос ("корейская особая"), нагруженный волокушей с двумя телами безвремен-но усопших товарищей. Метров за триста от вершины он остановился от-дышаться и закинуться сушеными мухоморами, как вдруг услыхал странное позвякиванье. Шаманрасстрига вопросительно уставился на Бледанс. Надо сказать, что Эвелина была красавица, взбалмошная и своенравная, стерва, одним словом, но питала странную привязанность к старику. А все было просто - как и всех экзальтированных особ ее влекло мистическое и необъяснимое. Бледанс вытаращила глаза и втянула голову в плечи. Как два ниндзи они прыжками достигли вершины сопки и выглянули из-за гряды останцов, за которыми начиналось общинное кладбище. Взгляду их предстала картина в стиле Иеронимуса Ван Акен Босха: посреди камней, костей, фрагментов утвари и снаряжения возвышался маленький Бух. Бух осатанело кайлил свой родовой склеп. Улучив момент, когда кирка в очередной раз выпала из худых ручонок Буха, Рататыргин с Бледанс накинулись на него и обезоружили. Когда сопли и вопли Буховы стихли, Рататыргин предъявил ему обвинение в акте вандализма и зачитал его права. Из сбивчивых объяснений Буха стала вырисовываться картина преступления. Оказалось, что последний родственник Буха загнулся, не в силах пережить кончины товарища Мао, в аккурат на следующий день. Похороны были пышные. И хотя Бух был еще ребенком, но помнил твердо, как в пещерку вослед за телом усопшего погрузили несколько бутылок чего-то там спиртного. Доведенный голодом до отчаянья, Бух переступил через боязнь лишиться поддержки богов и пошел добывать бутылки из склепа. Тронутая убитым видом мучимого раскаяньем, а равно похмельем Буха, Бледанс дала ему напиться из своей походной фляжки. В благодарность Бух сам перетаскал погибших на вершину, приготовил могилы и поместил туда тела. Рататыргин прочел энергичную надгробную молитву на языках совы, волка и кита, закончив кратко "се ля ви", и похоронная команда принялась заваливать тела камнями. Дав троекратный салют из лука в честь погибших героев, процессия двинулась в поселок.

Гопанюк не представлял, который теперь час. Он не представлял также, сколько миль пути он уже преодолел. Знал твердо лишь одно - надо идти. Идти, держа курс на призывно мигающую звезду Алколь. И волочь этот проклятый кусок жести с тремя ящиками "Potatos". Поначалу ящиков было семь. Три с половиной он уже скинул где-то по дороге. Сынуля отказался сопровождать папашу в обратный путь. Он объявил, что остается жить возле вездехода и охранять его драгоценный груз.

- Война до победного конца, дорогой папаша! - нездорово блестя глазами кричал сынуля в перерывах между глотками. Грудь его была обильно орошена "корейской особой", с подола кухлянки капало. Оправа от очков свисала с одного уха. Таким он и остался в памяти Гопанюка.

...На Гопанюка набрела одна из поисковых команд, рыскавших вокруг поселка в надежде найти тело Буха. Сохранился отчет командира от-ряда. В нем, в частности, содержатся такие строки:

"И прошли немало, и все без толку. Смерд оный как сквозь землю провалился. А товарищи мои зело стали сетовать на тоску по дому, говоря "куды ведешь, вертай взад", а дальше матерно. Тут встретили человека божьего по имени Гопанюк. Сей муж шатался аки во хмелю от груза непо-мерного, что за собой волок. Был один. Мы спросили: "а где же сын твой блаженный, человече?", на что изрек он, что сынуля-де остался в долине маленьких бутылок".

Страшный удар пришелся по психике Гопанюка в поселке, когда он понял, что опоздал и поступок его геройский никто должным образом не оценит. На волне пережитого Гопанюк уверовал еще в одного бога - пятнадцатого, по количеству вездеходов.

... И тут по "Радио Маяк" объявили, что кончилась короткая летняя ночь и наступило утро.

Евгений Василенко